Теперь не очень важно, что хвост собаки бьет в барабан, что арестант—подлец, что у тромбониста — приступ эпилепсии, что тучные дамы находят удовольствие танцевать фокстрот в объятиях крошечных мужчин и что Чаплин нечаянно разыгрывает Петрушку с пьяницей, оглушенным ударами бутылки.

Без п охи щения'нет идиллии. Эдна с Чарли и с собакой уходят. Начинается новая жизнь. Хуже прежней? Увидим. Пойдем за ними ... Фильм может быть озаглавлен „Жалость".

Этот рассказ, эта кинокартина, эта „жалость" — первое совершенное произведение кино. Это классика. Отныне она существует".

В последних кадрах Чарли и Эдна купили маленькую ферму. В поле, которое тянется до самого горизонта, Чарли—ремесленник, садовник — сажает пшеницу по зернышку в ямку, выкапывая ее указательным пальцем. А вернувшись на ферму, он с любовью* склоняется над колыбелью — колыбелью пса ...

Источником комического гения Чаплина является контраст. Он подчеркивает это в своей известной статье как раз на примере предпоследней сцены „Собачьей жизни".

„Нужно добиваться, — говорит он, — яркого контраста. Например, в конце „Собачьей жизни" я становлюсь фермером. Мне казалось, что будет смешно, если я в поле буду вынимать по одному зернышку из кармана и сажать их в ямку, выкопанную пальцем.

Я поручил одному из своих сотрудников найти какую-нибудь ферму, где можно было бы провести эту сцену. Он нашел, но я отказался от нее по той простой причине, что она была чересчур мала и не было бы должного контраста с моим нелепым способом сажать в землю по одному зерну. Это было бы довольно смешно и на маленькой ферме, но на большой, в 25 гектаров, одно только несоответствие между моим методом посева и обширностью фермы вызвало бы взрыв хохота".

Заключительный кадр фильма „Собачья жизнь" — до известной степени метафора будущей судьбы Чаплина. В индустриализованном Голливуде маленький человечек в течение тридцати лет беспрерывно сеял свой гений по зернышку в поле, обработанном гигантскими тракторами. Это

318